Затянувшийся сон

«Затянувшийся сон» — такого рода метафора возникает при попытке описать то состояние, в котором находятся многие из нас в течение последнего времени. Перед каждым развертывается собственная уникальная темпоральность: обычное межсезонье на границе зимы и весны, пограничное состояние анабиоза или даже искусственной комы, летаргического сна… Данная концертная программа предоставляет слушателям одну из возможностей для принятия того «дивного нового мира», в который не так давно шагнул человек. Особенности механизмов новой реальности нащупываются впотьмах — как во сне. Шанс развеять эту туманную завесу дают сочинения композиторов, где тем или иным образом отражаются различные грани царства Морфея.

Andante espressivo Бориса Тищенко — сама взволнованность, помноженная на тревожность видений завтрашнего дня. «Сложный человек», рефлексирующий на фоне глобальных изменений, вытесняется из привычной оболочки мира. На протяжении звучания всей пьесы происходит поиск ориентиров в этой зыбкой неизвестности. Далее состояние героя трансформируется — происходит переход от «внутренней эмиграции» к осязаемому отчуждению. Перед глазами как будто пелена. Сквозь туманную дымку проглядывают черты мира, ныне расколотого (прозвучит миниатюра Романа Леденёва «Мир разгорожен надвое» на слова Юрия Терапиано из Хорового цикла «Парижская нота»). Далее виднеется фантомный образ Родины, чей облик проступает в призрачных голосах «отчалившей Руси». От водной глади отражаются не то плачи-причеты, не то отголоски старообрядческого духовного стиха о потерянном рае (прозвучит «Сон» из Триптиха Кирилла Волкова на стихи Владимира Набокова для смешанного хора a cappella). Набоковский герой, словно Адам, изгнанный из рая — погружен в кошмарный сон, повторяющийся вновь и вновь как «дробный стук замурованного». Категория вечного сна, охватившего убиенных без возможности покаяния, прочитывается в хоровой миниатюре «Смолкли залпы запоздалые» Дмитрия Шостаковича на слова Евгения Тарасова. Этот фрагмент (аналог части Lacrimosa из заупокойной мессы) встроен в «Десять поэм на слова революционных поэтов конца XIX и начала XX столетия» — цикл, близкий канонической жанровой модели реквиема. Другая ипостась феномена сна — барочная круговая фигура da capo, закручивающая спираль времени, в которую вовлечена каждая человеческая жизнь — с ее деяниями, страстями и сомнениями.

Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звёзды – невод, рыбы – мы,

Боги – призраки у тьмы.

Так считает Велимир Хлебников, один из поэтов, представленных в многочастном опусе Бориса Тищенко «Река времён». Сон здесь подобен Рубикону, разделяющему мир живых и мир мёртвых в потоке времени, который сметает все на своем пути: «народы, царства и царей» (Гавриил Державин). Следующая пьеса в программе (Rivers Роба ван дер Лоо на слова Симоны Симонс) напротив — призывает «вознестись над волнами», несмотря ни на что «сражаться во мраке, погрузившись в реку своей жизни и плывя против течения». Следом в программе прозвучит пьеса для арфы Canzone triste Николая Корндорфа. Она подобна утешающим, но в то же время и печальным грезам сна, при воздействии которых человек впадает в забытье и теряет ощущение времени. При прослушивании этой шестнадцатиминутной композиции на миг может показаться, что со страниц второй песни «Чистилища» из «Божественной комедии» Данте сходит сам Казелла и поёт свою пленяющую канцону – настолько «потусторонняя» по характеру музыка Корндорфа. Следующий блок программы объединяет поэзия туманного Альбиона — от Уильяма Шекспира к Уолтеру Де ла Мэру и Джорджу Маккею Брауну. Прозвучат хоровые миниатюры Ральфа Воана Уильямса, Эдуарда Элгара, Яакко Мантюярви и Питера Максвелла Дэйвиса. В хоровой пьесе The Cloud-Capp'd Towers («Тучами увенчанные горы») Ральфа Воана-Уильямса сон представлен в образе воздушного замка, пышного шатра из облаков, истаивающих, словно дым. Согласно реплике Просперо из

шекспировской «Бури»,

<…> Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И снами окружена

Вся наша маленькая жизнь.

(Уильям Шекспир – «Буря»: IV действие, 1 сцена. Перевод Бориса Пастернака)

Сказочными позднеромантическими видениями пронизано сочинение Эдуарда Элгара на слова Уолтера Де ла Мэра — The Prince of Sleep («Принц сна»). Идиллические пейзажи горных долин в туманных сумерках, по которым лёгкой поступью шествует «Принц сна», навевают умиротворение и покой с ароматом ностальгии: «Dreams haunt his solitary woods» («Сны преследуют его одинокие леса»). В хоровой миниатюре Come Away, Death («Поспеши, смерть») Яакко Мантюярви сон олицетворяется с желанной смертью, освобождающей от всех невзгод (финским композитором взят фрагмент из «Двенадцатой ночи» Уильяма Шекспира — «Песня шута Фесте» из II действия, 4 сцены пьесы).

Элегичность Lullabye for Lucy («Колыбельная для Люси») Питера Максвелла Дэйвиса на слова Джорджа Маккея Брауна возвращает к безмятежному сну, состоянию защищённости, первозданной красоты нового человека, пришедшего в этот мир. Как отмечает автор слов, композитором не случайно используются только «все белые ноты, символизирующие непорочность ребенка». Также здесь присутствует определенная доля символизма – «новое дитя» уподобляется светоносному ангелу, имя которому Lucy (от латинского «lux» – свет; Lucia – английское католическое имя, в переводе на русский означает «светоносная»).

В качестве «постлюдии» к концертной программе выступают Две пьесы для арфы Дмитрия Николаевича Смирнова — «Гитара» и «Уснувшее зеркало». Каждую из них предваряет эпиграф из Ф. Г. Лорки: «Гитара, и во сне твои слёзы слышу…»; «Мы живём под зеркалом великим…». Хрупкость, зыбкость пограничного состояния между сном и явью является своеобразной аркой к началу программы. Сон — символ «вечного возвращения» на круги своя, зеркало бытия, в которое мы вглядываемся каждый раз и пытаемся разгадать знаки его «магического реализма».