Вызываю стену на разговор

Участник выставки «Пропейзаж» Ярослав Шварцштейн о том, почему «произведение» — ужасное слово и за что могут уволить дирижера пожарного оркестра, как стать иллюстратором книг Владимира Сорокина и «председателем худсовета» в оркестре без дирижера, а еще — как благодаря бандитам юный трубач Ярослав начал рисовать пейзажи.

Вероника Георгиева: Когда в твоей биографии для сайта ГРАУНД Солянки я обозначила, что ты музыкант и художник, ты возмутился, написал мне, что «в биографии Кубрика не пишут, что он фотограф, а в биографии Чайковского, что он адвокат». Почему такое сопротивление?

Ярослав Шварцштейн: Мне кажется, что если я выступаю как художник, писать о том, что я еще и на швейной машинке строчить умею, совершенно не обязательно. Да и вообще. Возьмем тех же самых композиторов, вот у нас афиша: «Чайковский. Шестая симфония». Там же не написано «Композитор Чайковский», речь идет о его продукте, его произведении, и уже совершенно не важно, кто это произведение сделал, плотник или адвокат по образованию. В биографии я с удовольствием написал обо всем. Все я делал, и учился на трубача, автомобильные зеркала собирал … Кстати говоря, эту деталь ты почему-то вырезала из моей биографии, хотя она немаловажная. Почему же не написать, что я и грузчиком работал, может быть, это как раз и сыграло важнейшую роль в становления меня как художника?

ВГ: Вот как раз сейчас мы обо всем этом и поговорим. Так что же такое произошло, что ты забросил трубу — в Гнесинке ты учился по классу трубы, а решил стать визуальным художником?

ЯШ: Я не забросил трубу. Я продолжаю играть в Персимфансе. Иногда мне приходится за три-четыре месяца сдувать с инструмента пыль и вспоминать, как это делается, потому что пьесы, которые мы играем часто бывают очень-очень сложными, иногда это первое исполнение.

ВГ: На выставке «Пропейзаж» в ГРАУНД Солянке твоя работа представлена в эркере. В экспликации к ней ты написал: «Стою перед серой пузатой стеной и не знаю, что буду на ней изображать. Жду ответа от самой стены, вызываю стену на разговор». Дальше ты пишешь, что проведешь с ней три дня. Что ты можешь сказать теперь, после того, как ты провел с ней три дня? Ваш разговор со стеной состоялся?

ЯШ: Ну, да. Биться об нее головой не пришлось. Мы договорились.. Во-первых, я очень благодарен и Кате (Бочавар, ред.), и Марте (Руказенковой, ред.), за то, что они позволили мне сначала покрасить всю эту стену. Мне, правда, хотелось, чтобы все помещение было покрашено в серый цвет, но такой возможности не было. Ничего страшного. Поскольку мне досталось тесное маленькое и очень красивое пространство, мне было важно использовать его полностью для своей работы, чтобы это была не просто картина на стене, чтобы изображение каким-то образом взаимодействовало с окнами, с тем, что за окнами и с тем, что внутри. Когда Катя предложила мне участвовать в выставке с названием «Пропейзаж», было бы странно ожидать от меня, что я приготовлю какие-то эскизы или картины и развешу их на стене. Я все-таки больше люблю тотальное искусство, когда произведение искусства это и изображение, и само пространство, и звуки вокруг этого пространства, и я сам — всё является частью этой «вещи». И время, за которое эта «вещь» возникает, эти три дня, тоже является одним из измерений, в которых рождается эта работа… Я даже не знаю как это назвать: «произведение» — очень плохое слово, «картина» тоже здесь не подходит… Пусть будет «пейзаж». Я не могу это назвать никак. Может быть, какие-нибудь красноречивые искусствоведы — кстати говоря, где они — помогут мне подобрать правильное название для этой штуки. В общем, получилось так, что я получил от галереи серую пузатую стену. Напротив этой стены красивейшие семь окон, которые расположены полукругом, и стена повторяет изгиб этих окон. Что изображать на этой стене? Сначала я хотел сделать там камеру-обскуру, затемнить комнату, сделать ее черной, проделать только маленькую дырочку и у нас бы был на стене напротив пейзаж, перевернутый, красивый, движущийся, живой, цветной. Немного капризный, потому что свет то появляется, то исчезает. Вечером он был бы очень тусклым. Ну и ничего, тогда работали бы звуки Петра Айду. То, как получилось, тоже меня удовлетворяет, потому что именно камера-обскура натолкнула меня на идею о том, что я буду рисовать. Я принялся рисовать именно проекцию этих окон на стену, вместе с изображением, которое находится за ними.

ВГ: То есть ты сымитировал камеру-обскуру?

ЯШ: Верно! Но не совсем. Камера-обскура отображает только то, что за окном, без изображения самого окна, и то в перевернутом виде. Я дошел до этого, потому что само напросилось — не дают мне сделать камеру-обскуру, ну и ладно, тогда я сам изображу то, что за окном, а заодно и сами окна.

ВГ: На выставке все визуальные произведения озвучены композиторами. Музыку к твоим, не-произведениям, поскольку по твоему мнению, это слово ужасное, пусть будет «пейзажам», написал Пётр Айду. Как это все происходило?

ЯШ: Он изобразил те самые звуки — какие-то шаги, звук мотора, вроде приехал грузовик, и что-то разгружается, — те же звуки, которые я постоянно слышал за окном во время работы. И мне их не хотелось слышать, потому что зачастую это были невыносимые звуки какой-то бензопилы: спилили американский клен, который стоял за стеной… что-то сносили, помойку убирали. Все время стоял какой-то грохот, и тишина наступала только, когда шел сильный проливной дождь. И вот тогда было приятно. Тогда и свет такой приглушенный был.

ВГ: Звуки дождя есть на саундтреке?

ЯШ: Нет. Но Пётр не был в этом пространстве, он написал эту музыку после того, как я прислал ему то, что уже получилось на стене. Я просил его не иллюстрировать, но все же получилась иллюстрация. Он как раз сказал, почему бы и нет? Это его решение, его пьеса. Он — хозяин.

ВГ: Вас с Айду связывает давнее сотрудничество, в частности по Персимфансу.

ЯШ: Мы оба учились в Ганновере, только я уже закончил, а он только приехал туда, учиться на факультете старинных музыкальных инструментов. Там нас и познакомил мой друг, пианист Вова Свердлов. Нам было очень интересно друг с другом, мы подружились. Петя меня многому научил. Это он объяснил мне, что мне нужно гордиться тем, что я был дирижером пожарного оркестра! Он призывал меня надевать пожарную униформу и выступать в ней. А я ужасно стеснялся и думал, что он надо мной смеется.

ВГ: В Ганновере ты руководил сразу тремя оркестрами, в том числе «оркестром путников». Это что такое?

ЯШ: Это очень давняя традиция. В каждом большом или маленьком городе Германии есть духовые оркестры. В России такой традиции нет. В любой деревне есть хор, оркестр, и, как правило, добровольная пожарная станция. Это как добровольное МЧС, где работают не профессиональные пожарные, много молодежи, и у них всегда есть свой оркестр. Эти оркестры существуют с незапамятных времен. Там, где я работал, висели фотографии их предшественников 1914 года, где все усатые и в касках. Все это немного с военным уклоном, который я пытался там перебить. Будучи еще не очень опытным молодым студентом я почему-то хотел, чтобы они играли не в своей традиции, а академично, как меня учили в консерватории. Они были очень довольны, что пришел умный «профессор» и их учит. Мы делали большие успехи, но я жалел потом, что так и не впитал их музыкальные нравы, потому что они очень забавные, и сейчас это было бы мне даже полезно.

ВГ: А оркестр путников?

ЯШ: Я не могу точно перевести это на русский язык. Есть немецкое слово «das Wandern» — путешествовать, ходить. Даже у Шуберта есть такая песня (имеется в виду песня Ф. Шуберта Das Wandern [ist des Müllers Lust] — в переводе И. Тюменева «Прекрасная мельничиха» [«В движеньи мельник жизнь ведет…»], ред.) Был такой Wander-клуб, который существовал еще со времен ГДР с базой на горе Брокен, где любил гулять Гете. Сегодня немцы тоже очень любят гулять по этим горам. И у них был свой оркестр, оркестр Wander-клуба.

ВГ: Ты делал это ради заработка?

ЯШ: Ну, конечно, я делал это не из страсти. В основном нам приходилось играть маршевую музыку. Но я иногда выбирал какие-то более интересные пьесы, были даже классические. Но для их традиции, для их слушателя было важно, чтобы звучали марши, вальсы и польки. Это не тот репертуар, который меня увлекал, но мне нужно было зарабатывать деньги. В какой-то момент я все-таки с ними распростился, а пожарные меня просто выгнали. Я был для них слишком эпатажным — являлся на выступления и репетиции в странной ковбойской шляпе. И несмотря на то, что у меня была хорошая квалификация — я учил их играть, и они начинали играть лучше и были мной довольны, – через пять лет они ко мне пригляделись и поняли, что усы у меня не растут, шлем я надеваю не так охотно, и решили со мной распроститься. Я с облегчением вздохнул. И начался какой-то новый этап. Я перестал ездить каждую неделю в эту деревню, а потом с ними еще кататься по всей Германии для участия в фестивалях и «праздниках стрелков».

ВГ: Вы ездили по стране в автобусе как рок-группа?

ЯШ: Да, в автобусе, как футбольная команда, мы ездили на Северное море или в другие деревни по соседству, в зависимости от того, какое мероприятие будет проводиться. Иногда это были выезды на целый день или на два дня. В автобусе я учил их пить водку. Сначала они относились ко мне с интересом, но потом уже с осторожностью, и в итоге мы быстро разошлись. И хорошо.

ВГ: Кажется, как-то раз в электричке, тебя самого учили пить водку. Эпизод в духе Венички Ерофеева, тем более, что начиналось все на Курском вокзале…

ЯШ: Это была замечательная, типично русская история. Я был совсем юным, мне было 15 или 16 лет. Кажется, это было в 1991 году. Я приехал в Москву учиться играть на трубе. Я поступил и был этим очень горд. Каждую неделю я ездил на электричке в Тулу к родителям. Электричка отходила от Курского вокзала, а время было такое… Москва была небезопасная. У нас часто бывало такое, что студент не выходил на занятия, потому-что ему в какой-то подворотне дали по голове и отняли кларнет. И такие истории случались постоянно. На улице все время приходилось оглядываться.

ВГ: Ты в электричке тоже с инструментом ехал?

ЯШ: Да, труба была с собой, и что-то у меня было в кошельке — три или полтора рубля. Из имущества у меня были еще часы «Электроника», сейчас очень модные. В этот раз я ехал один, без брата. На перроне незадолго до прихода электрички подходят ко мне двое — видно, что бандиты. Один длинный как Коровьев в пальто, другой коротышка как Азазелло в курточке. Подходят ко мне — давай, что там у тебя есть. Я послушно ставлю трубу на землю (лишь бы трубу не отобрали) выворачиваю карманы, высыпаю им все деньги, что у меня есть, со словами «Как вам не совестно обирать бедных студентов! Больше у меня ничего нет». А они видит, что взять с меня нечего, и длинный говорит: «Котлы сними». Я не знал, что такое «котлы», мне был незнаком бандитский жаргон. Я опускаю голову, смотрю на свои ботинки и говорю: «А как же я домой-то пойду?» Он смеется: «Часы давай!» Тогда я выучил, что «котлы» это часы. Я снимаю часы — «Куда тебе, в Тулу? Ну пошли», — и мы вместе садимся в электричку. Они посадили меня с собой — «Ты никуда не уходи только», — и я понял, что мои приключения еще не закончились. Всю дорогу они пили водку, а это четыре часа, и мне говорят: «Давай!». Мы познакомились, пьем водку, я уже совершенно пьяный, и тот большой меня все время выводит в тамбур покурить, учит меня стряхивать пепел в ладонь, размазывает его по щекам и говорит, что это очень полезно. Я ему рассказываю, что я музыкант, а он мне и говорит: «Слава, понимаешь, вот ты музыкант, а вокруг себя ничего не видишь. Ты посмотри!» И показывает мне сквозь мутное стекло на проплывающий за окном пейзаж. А в Тульской области и правда очень красиво. И меня усовестило, что я такой высокомерный музыкант, сам в себе, слушаю свою музыку, а природу, звезды, небо вообще не замечаю. За этими разговорами мы доехали до Тулы. Вытряхиваемся из вагона, они отдают мне мой кошелек, отдают часы «Электроника», затем выворачивают свои карманы и дают мне еще 25 рублей впридачу, по тем временам приличная сумма. И тот, длинный, чуть ли не обнимает меня и говорит: «В следующий раз не бойся, тебя не убьют», — а там, еще на платформе, когда они требовали денег, он пригрозил мне ножичком из кармана, а тут — «Ты только имя мое назови». Я, к сожалению, забыл его имя. Саша Черный? Или Серый?

ВГ: И как это повлияло на тебя? Ты осмотрелся вокруг? Это было для тебя знамением стать художником?

ЯШ: Не знаю, как это получилось, я же рисовал с детства. А после этого взял акварель и стал рисовать довольно китчевые пейзажики в стиле Куинджи. Может быть, это случилось из-за этой истории.

ВГ: А как состоялось твое сотрудничество с Владимиром Сорокиным? Если я правильно поняла, созданные тобой образы побудили его сделать каллиграфическую книгу.

ЯШ: Я только начинал рисовать. Мне было интересно изображать какой-то сюжет, и я тогда что-то искал. Это был 2003 год, и мне попалась книга Сорокина «Пир». Она была как раз недавно написана, но, будучи в Германии, я совершенно не следил за современной русской литературой — я редко бывал в России, и такого интернета, как сейчас, тогда еще не было. Меня тогда поразил рассказ «Лошадиный суп», я такого никогда не читал, и поразил он меня своей реалистичностью, визуальностью каждого эпизода — я просто видел это как в кино. И мне очень захотелось нарисовать то, как я это увидел. Долгое время рисунки лежали у меня в столе, и я не знал как показать это все автору. И только в 2006 году брат сказал мне: «Сорокин у нас в Кельне выступает, приезжай». Я взял с собой компьютер с отсканированными рисунками и поехал. Сорокин выступал в церкви, Kulturkirche. Я подошел к нему, и там же, в церкви, мы познакомились. Он предложил мне встретиться на следующий день. Мы встретились и еще раз посмотрели рисунки. Ему все понравилось, мы обменялись контактами, и буквально через неделю он написал и сказал, что у него есть идея иллюстрированного издания. Для меня это было чем-то невероятным, совершенной сказочной историей. Я начал летать на крыльях и рисовать дальше. Нарисовал еще шестьдесят картинок, и в издательстве «Захаров» мы издали эту книгу. Сначала довольно неказисто — мне не удалось взять процесс в свои руки. Но потом в Берлине, чуть ли не через десять лет, книга была издана на немецком языке уже в том виде, в каком мы хотели ее видеть.

ВГ: «Опричная книга» где-то продается сейчас?

ЯШ: Дело в том, что «Опричная книга» — это тиражная вещь, напечатанная вручную в количестве 19 экземпляров. Это большие фолианты, которые состоят из 33 отдельных листов с двадцатью мотивами и каллиграфией Сорокина. Получилось так, что когда мы издали «Лошадиный суп» (издательство Ciconia Ciconia), он уже написал «День опричника». Он подарил мне эту книжку со словами: «Было бы интересно посмотреть, как Вы изобразите главного героя». Я загорелся, сразу увидел, как это сделать, начал копать Билибина. Мне стало интересно совместить два стиля, протянуть шпагат из древнерусской старины в дремучее будущее.

ВГ: В интернете есть такое определение этой книги — «древнерусский киберпанк-комикс». У вас не было мыслей сделать на ее основе анимацию?

ЯШ: Да пожалуйста! Нужен только хороший продюсер. Сорокинские вещи очень кинематографичны, это очень богатый материал… А тогда я нарисовал сначала главного героя, меня зацепило, и я решил продолжать. Придумал, как это сделать в стиле билибинской книжки, с рамками, с буквицами, чтобы каждая буквица рассказывала еще что-то из сюжета. Для себя я очень интересную работу провел. Сделал кучу вылазок в Кремль. Для сцены, где опричники молятся, фотографировал в Успенском соборе, с разрешения тетушек, которые никому не позволяли фотографировать. Я сказал им, что это нужно для очень важного проекта.

ВГ: Хочется поговорить и о других коллаборациях. Ты ведь работал еще с группой «Вежливый отказ».

ЯШ: Для концерта «Вежливого отказа» Nichtzusammen я нарисовал бегущего Толстого. У них есть песня, в которой есть такие слова: «Лев Николаич Толстой, убегай и не стой». Кстати говоря, этот мотив мне подсказал Сорокин. Для их последнего альбома «Военные куплеты» я нарисовал серию рисунков. Я восхищаюсь творчеством этого коллектива. Роман Суслов чуткий и остроумный художник.

ВГ: Вместе с женой, Натальей Шеллонг, вы тоже часто делаете совместные проекты.

ЯШ: Во-первых, Наталья это человек, который всему меня научил. Благодаря ей я и начал рисовать. Это не означает, что я бросил трубу и перепрофилировался в художника. Все происходило очень гармонично, одно другому не мешало, а даже, наоборот, помогало. Искусство может существовать в разных выражениях. Я продолжал заниматься музыкой, но по настоянию моей жены Наташи стал больше рисовать. Она как-то разглядела во мне способности. А я рисовал с детства и хотел в детстве быть художником, хотел мультики рисовать. Движущееся изображение меня завораживало, и я думал, что стану художником-мультипликатором, но отец настоял на том, чтобы мы с братом занимались музыкой. Рисовать я продолжал. Как-то я показал свои рисунки жене, на что она сказала: «Хватит трубить, давай-ка рисуй». Она направляла меня, и я даже не заметил как стал больше рисовать, чем заниматься музыкой. Я очень быстро научился рисовать в разных техниках — тушью, пером. Наталья пристроила меня преподавать быстрый набросок и портрет тушью. Я тогда устроился доцентом в так называемую Немецкую народную школу, куда люди ходят для удовольствия просто поучиться чему-нибудь. Я набирал курс, который длился несколько недель. Это было интересно, и для меня это тоже был большой рост. Надо было в незрелом состоянии изображать из себя зрелого художника. Было довольно забавно. Наталья — театральный художник. Здесь, в Москве, она окончила Институт прикладного искусства и работала в Театре Станиславского. Потом каким-то образом тоже очутилась в Германии, где мы и познакомились.

ВГ: Что это за акция Portrait Party?

ЯШ: Это то, чем мы начали заниматься для собственного удовольствия. Мы приглашали друзей, знакомых или просто соседей. Началось с того, что Наташа одна писала портреты, а потом предложила мне тоже. И она определила рамки этого всего: все портреты должны быть одного размера — 30/40 сантиметров, и каждый портрет мы пишем в течение одного часа. Вместе с моделями приходили друзья и родственники, и мы им тоже предлагали сесть и что-нибудь написать, даже если человек этого никогда не делал. Мы призывали выплеснуть на холст что-нибудь, даже если это будет абстрактная вещь или даже детский рисунок, дети тоже принимают участие…самому юному участнику кажется 4 года было.. Получается такая серия портретов одного человека в трех, четырех, иногда в пяти экземплярах. У нас бывало, что семь человек пишет портрет одной модели. Кто-то умеет писать, кто-то нет, и все портреты получаются разные.

ВГ: Вы приглашаете людей к себе домой и даете им холст и краски? Все происходит у вас дома?

ЯШ: Да, это все происходит у нас дома, и есть четкий регламент. Мы сначала пишем портрет, и готовим заранее какое-нибудь блюдо — щи, борщ или уху. Обычно я этим занимаюсь. После портрета мы все вместе садимся за стол, обсуждаем, едим борщ, пьем водку.

ВГ: А портреты кому достаются?

ЯШ: Все портреты остаются у нас. У нас уже накопилась коллекция из пятисот портретов. Один раз мы устроили Portrait Party, и пригласили всех участников. А участниками считаются и те, кто писал, и те, кого писали. И часто бывало так, что тот, чей портрет писали в прошлый раз, в следующий раз приходит и сам пишет, потому что его так увлекла эта история. И вот однажды мы пригласили всех, назвали это Portrait Party, и пришли совершенно не знакомые друг другу люди. Они были связаны только этим проектом, тем, что и они тоже здесь сидели, писали портрет, а потом пили водку, пьяные шли вместе на прогулку в парк… Это была та единственная нить, которая их связывала, роднила. И так получилось, что не было никакого конфуза. Совершенно чуждые друг другу люди, инженер и слесарь, музыкант и художник, находили общий язык и были очень дружны. Более того, мне даже было как-то не по себе, когда они начинали обниматься. Некоторые даже косились на меня с подозрением: уж не подсыпал ли я им что-нибудь в еду или в напитки. Происходила какая-то, извините, оргия. Люди становились в круг, обнимались, хотя мы ничего такого не предполагали. Просто родилась какая-то энергетика, и было ощущение торжества искусства.

ВГ: Вы только в Ганновере проводите такие Portrait Parties? Ты ведь в Тарусе сейчас находишься?

ЯШ: Да, здесь. В Тарусе мы тоже писали портреты. Кстати, тут я повесил портрет своего учителя, Александра Петлюры. (показывает)

ВГ: О!

ЯШ: Этот портрет Петлюры написала моя дочь. Мы здесь тоже устраивали такие акции. Приходило очень много народу. Мы как могли все оборудовали, тоже готовили и всех кормили. Еще была очень интересная акция Клуб Владимира Одоевского в усадьбе Голицыных в Кузьминках, вместе с Петром Айду и другими участниками Персимфанса. Они играли музыку, мы писали портреты, и все это проходило в очень непринужденной остановке. Еще мы ездили в Бремен с этими портретами. Потом мы с Наташей ездили в Италию, в Пеннабилли, в дом Тонино Гуэрры, и там писали его друзей…

ВГ: А Петлюра сам написал чей-нибудь портрет?

ЯШ: По-моему, нет. До этого еще не дошло, но его дети написали. (смеется)

ВГ: Почему ты называешь его своим учителем?

ЯШ: Потому что он многому меня научил и называет своим учеником. Петлюра для меня — единственный в мире художник с большой буквы Х.

ВГ: Петлюра со всей семьей был на вернисаже. Ему понравилась выставка?

ЯШ: Да, вроде похвалил.

ВГ: Вы близко общаетесь в Тарусе?

ЯШ: Да, именно благодаря ему мы тут и очутились.

ВГ: Где тебе лучше работается — в Москве, Ганновере или Тарусе? Как ты выбираешь места?

ЯШ: Мне не приходится выбирать. Там, где я оказался, там мне и хорошо работается.

ВГ: Есть какие-нибудь планы с Персимфансом?

ЯШ: Сейчас это мой главный проект. Я себя чувствую частью этого сообщества, содружества. Началось это все благодаря Петру Айду. Это была его затея. Он предложил мне участвовать в построении этого здания. Тогда мы это делали как реконструкцию звуковой среды раннего СССР, и эстетически все это опиралось на 1920-е годы. Мы вместе придумывали, как выглядела афиша и логотип Персимфанса. Было очень интересно. И тогда же я и выступил на первом концерте.

ВГ: Расшифруй, пожалуйста, что такое Персимфанс.

ЯШ: Это аббревиатура расшифровывается как «первый симфонический ансамбль». Это коллектив, который существовал в Советском Союзе с 1922 по 1933 год. Его основал скрипач Лев Цейтлин. В этом коллективе играли солисты серьезных оркестров, в основном, Большого театра. И, что самое главное, играли без дирижера. Это была горизонтальная структура сотрудничества.

ВГ: А ты сам там чем занимаешься?

ЯШ: Моя должность называется «председатель худсовета». Все это немного с иронией, на самом деле все там всем занимаются. Приходится и стулья расставлять, и ноты печатать, и придумывать мероприятия и концерты, и программы этих концертов. В 2022 году мы отпраздновали свое столетие громким турне с интересной программой, c тех пор переживаем фазу перерождения. По этому случаю в издательстве Бослен мы выпустили юбилейную книгу, которая называлась «100 лет Персимфанса». Эта книга состоит из трех частей. Первая — историческая часть, посвященная старому Персимфансу, с пересказом книги «Пять лет Персимфансу», с включением дополнительных документов и материалов. Третья — наша история с 2009 года по сей день. И, наконец, средняя часть, которая называется «Сон Персимфанса», состоит только из рисунков. Это все мои рисунки и коллажи. Какие-то сюжеты придумывал я, но в основном это делается общими силами нашего комитета из четырех евангелистов — Петра Айду, Григория Кротенко, Константина Дудакова-Кашуро и меня. Каждый из нас рассказывает там свою историю, возможно, немного в мемуарном стиле.

ВГ: У вас что-нибудь планируется?

ЯШ: Да. Планируется. Персимф-революция. Мы хотим заставить весь мир играть вместе.



А пока Ярослав Шварцштейн реализует свои грандиозные планы, мы приглашаем вас посмотреть, как вместе играют художники и композиторы. Выставка-буриме «Пропейзаж», в которой композиторы «продолжают» пейзажи художников своими звуковыми ландшафтами, продлится до 24 сентября.