Героиня следующего авторского дня в ГРАУНД Солянке – художница Анастасия Врубель. Внучка «не того Врубеля», постоянная участница клуба рисовальщиков «Партитура движения» и преподаватель кафедры Монументально-декоративной скульптуры РГХПУ им. С.Г. Строганова рассказывает о своем деде – советском и российском скульпторе-монументалисте, любимых материалах и о том, что значит для нее человеческое тело и движение.
Анастасия Врубель
Марина Лутковская: О чем ты будешь рассказывать и что показывать на своем творческом вечере?
Анастасия Врубель: Я постараюсь привезти дополнительно что-то из скульптуры. Конечно, она обычно тяжелая, поэтому я привезу какие-то маленькие скульптуры, которых не было в ГРАУНД Солянке. Еще в ГРАУНД-магазине есть мои маленькие керамические скульптуры, сделанные по мотивам «Партитуры движения». Они были на выставке прошлой осенью. Их там очень эффектно показали: получился такой гигантский циферблат, он вращался, и там был такой непрерывный круг движения, очень гипнотический. Я даже сама не ожидала, что можно так при помощи экспозиции обогатить пластику. Еще я представлю графику, в частности ту, которой не было в прошлом году на выставке, но и ту, которая была.
МЛ: Наверное, сейчас будет стандартный вопрос. Твой дед – известный скульптор-монументалист, преподаватель и заведующий кафедрой академического рисунка МГХПУ (РГХПУ им. С.Г. Строганова) Анатолий Врубель. Расскажи, какое влияние он на тебя оказал, насколько плотно вы с ним общались, какая у тебя с ним связь?
АВ: Ты знаешь, это, наверное, вообще не стандартный вопрос. Потому что первый стандартный вопрос обычно – не родственница ли я Михаилу Александровичу Врубелю. И я всегда говорю, что нет, я не тот Врубель. У меня даже сообщество в VK так называется «Не тот Врубель». Дед фактически меня вырастил, учил. Я с самого младенчества обитала у него в мастерской, и поэтому сам этот образ жизни художника для меня не просто родной, а генетически родной, родной на подсознательном уровне. Он растил меня в Пушкинском музее, в залах Античности и искусства Возрождения. И мои художественные установки, мои представления о сущем и должном в искусстве выросли из его представлений, его воспитания и его каких-то идей. Я не говорю о том, что мои идеи являются прямым продолжением его идей, но где-то в споре, в размышлении, в опровержении для меня очень важна его художественная точка зрения, и она до сих пор со мной, не смотря на то, что его уже больше 20 лет нет в живых. Я с самого детства хотела быть художником и начала рисовать раньше, чем говорить. И об этом тоже мне рассказывал мой дед, что еще до того, как начать говорить, я взяла в руки карандаш, и, как он сказал: «И ты сделала это правильно!». И тогда он понял, и я поняла, что я, видимо, тоже буду художником. Моя бабушка, жена деда, тоже была художником, скульптором, они оба учились в Строгановке у Мотовилова, поступили туда в 1945 году. Это была такая классическая, академическая, художественная интеллигентская среда.
МЛ: И вот ты тоже занимаешься телом, так же, как и твой дед, который специализировался на монументальной и станковой скульптуре, а это работа в первую очередь с телом...
АВ: У него сложная и противоречивая история, он учился и работал как монументальный скульптор в том числе. Я очень хочу сделать отдельную статью для сайта Объединения Московских Скульпторов про станковую скульптуру моего деда. И эта работа с телом, о которой ты говоришь, для него на глубоко возвышенных и идеалистических основаниях стоит. То есть тело для него – это выразитель самых лучших качеств человека, это почти античный идеал, художественный объект. Для него это особенно выраженно в том, как он относился к женщине, к женскому телу, к устройству женской души. Для него женщина была в своем роде высшим существом. Может показаться, что это громко как-то сказано, и в современной феминистической парадигме это, может быть, уже не совсем актуальная история. Но отчасти для него это было связано с тем, что он потерял отца перед войной, и в годы войны его вырастила и буквально спасла мать, потому что он был такой маленький туберкулезный мальчик. Она была простой полуграмотной женщиной – работала сверловщицей на фабрике и делала дырочки в пуговицах, стала на этом Героем Труда. То есть для него образ матери спроецировался на женщин в целом. Потом это возвышенное отношение было и по отношению к моей бабушке, и по отношению к моей маме – его дочери, и, в определенном смысле, ко мне тоже, хотя я была совсем еще маленьким ребенком. Для него женщина всегда была особенным существом, но не в таком снисходительном ключе, мол, что с нее взять – она женщина – а наоборот. Например, когда студентки занимались у него в мастерской, он часто говорил о том, что женщины упорнее в труде, и это раскрывает их таланты гораздо больше. И когда при нем бывали какие-то не совсем корректные высказывания в адрес женщин, девушек, девочек, он категорически заявлял протест, что так нельзя, что женщина не тоже человек, а женщина – человек в самом высоком смысле этого слова. Наверное, поэтому в основном он изображал женщин. Для него скульптура, пластика – это было выражением как раз этого высшего идеала красоты духовной и душевной. И сейчас для меня важно это выражение человека, личности через его тело, через его телесную историю. Ну, потому что, по сути, мы рождаемся голые, умираем голые, с собой мы ничего унести не можем, и все, что мы нажили в этой жизни, все это внутри нас. Единственное, что мы действительно имеем, и то достаточно временно, – это наше тело, и, соответственно, это самое близкое, что у нас есть, самое выразительное, что у нас есть. И наше тело неизбежно несет на себе отпечаток нашей личности, нашей судьбы, нашей жизни, нашего размышления о жизни, того, как мы себе представляем нашу жизнь, какой идеал мы хотим в ней воплотить. Это очень далекая подводка к тому, что когда я пришла на «Партитуру движения», мне это было очень созвучно потому, что я увидела танцоров, которые как бы с другой стороны подходят к этой самой интересной, самой близкой для меня идее. Они в свою очередь для меня раскрыли какой-то новый аспект этой работы с телом, с образом. И меня больше всего заинтриговало, что актер создает какое-то кратковременное произведение искусства, и это временное произведение искусства, если его никто не запечатлел на фото, на видео, в рисунке – оно эфемерно, оно возникает и исчезает. Тут нужна особая отвага. А я свидетельствую о том, что там было. Конечно, я вкладываю какой-то свой образ, я считываю что-то свое, какие-то свои наполнения и смыслы, но мне приятно, если я иногда угадываю, что в свои действия вкладывает танцовщик, актер или перформер. При этом на «Партитуру» приходят танцевать люди из самых разных областей художественной деятельности. В том числе и психологи, и кураторы, и актеры, я даже всех не сразу могу вспомнить, кто из какой профессии приходит. Для меня они все интересны. И я стараюсь приходить на зарисовки при любой возможности. Но, к сожалению, не всегда такая возможность бывает, потому что художник в современном мире не совсем свободен от каких-то других обязательств, приходится жить еще чем-то помимо своего творчества. И, тем не менее, это такой момент синергии и духовного слияния.
МЛ: Сколько времени ты уже занимаешься «Партитурой движения», два года, три?
АВ: Гораздо больше. Первый раз я пришла на Партитуру в сентябре 2017 года. Это произошло примерно в тот же момент, когда я стала преподавать в Строгановке. Это была еще ГРАУНД Песчаная. Для меня это было доступно, потому что я могла пешком дойти из дома. Тогда было всего трое танцоров, сейчас, конечно, все это расширилось в геометрической прогрессии.
МЛ: Какой у тебя сейчас любимый жанр или материал? Партитуры – это пластические зарисовки. Также ты еще занимаешься непосредственно скульптурной пластикой и создаешь работы в самых разных материалах...
АВ: В основном я работаю с керамикой, с шамотом. У меня есть и бронзовые маленькие скульптуры тоже. Иногда я еще занимаюсь гобеленом, потому что по основному образованию я художник-проектировщик по интерьерному текстилю. Это был мой сознательный выбор, потому что дед меня очень много лет учил в мастерской, учил рисовать и лепить еще до института, и впоследствии, конечно, тоже не прекратил. Я помню, мы с ним обсуждали этот момент, куда поступать, на какое отделение, где учиться и чему. И он тогда сказал, что может научить меня рисунку, скульптуре, пластическим каким-то вещам всем, но в гобеленах он ничего не понимает, и если я хочу идти на художественный текстиль, то я, конечно, должна идти. И так получилось, что, когда я закончила Строгановку, мне довелось поработать и в интерьерном дизайне, и в мастерской художественного текстиля, которая занималась войлочными изделиями именно интерьерными, и декоратором в торговом центре, и сейчас в итоге я преподаю. Пошла по стопам деда. Эта судьба, эта стезя, которую прожил мой дед, все равно вернулась ко мне.
МЛ: Что тебе дает общение со студентами?
АВ: Когда я говорю со своими студентами о пластике, о движении, о пространстве, о том, как мой дед говорил, «как воздух омывает форму», я понимаю, что они это понимают мозгом, но и при этом чувствуют еще. По-моему, это Виппер еще писал, что «скульптор переживает форму моторно», то есть через движение и где-то даже тактильно. И для меня взаимодействие именно со студентами скульпторами наиболее адекватно тому, что я им хочу рассказать, показать. Они переживают эту жизнь пластики, жизнь формы вместе со мной.
МЛ: Хорошо. Но все же, какой любимый у тебя сейчас материал?
АВ: Ну, пока у меня любимый материал – это шамотная керамика. Во-первых, керамика хороша тем, что она хранит тепло рук, прикосновение, то есть это непосредственное воздействие на материал и непосредственная обработка формы. Во-вторых, это экономически доступный материал. И в-третьих – тут керамисты, наверное, со мной не согласятся, потому что керамисты очень трепетно относятся к технологии, но я к ней подхожу скорее как скульптор – эта шамотная керамика для меня хороша тем, что это абсолютно безропотный материал. Он терпит практически все. И для меня это очень важно не только с практической точки зрения, но и с точки зрения эстетической и идейной, потому что я люблю простые вещи и простые технологии. Глина очень точно хранит след взаимодействия с ней. И я думаю, что по моим скульптурам это видно.
МЛ: В каких выставках ты сейчас участвуешь?
АВ: Может быть, сейчас это неприятно для кого-то прозвучит, но я стараюсь участвовать во всех выставках, которые мне предлагают, которые мне доступны. Сейчас, например, идет выставка в галерее Измайлово, и там есть моя работа, которая называется «Умножение хлебов», выставка называется «Хлеб и вода». Я в первый раз попала в эту галерею, и обнаружила там очень много для меня неожиданного и интересного в кураторском подходе. Я человек в этом плане пока всеядный, мне всё интересно, участвую в выставках и Московского Союза Художников, секции скульптуры, и творческих объединений, хотя ни в одном творческом объединении я не состою. В ежегодных выставках в музее Бурганова у Марии Александровны Бургановой я тоже постоянно участвую, она мой начальник на работе, и она мне дала возможность преподавать. Для меня, конечно, это была настоящая реализация, когда она меня пригласила преподавать. Стараюсь успевать везде.
МЛ: Какая у тебя самая масштабная работа, или самая сложная работа, которую тебе приходилось делать?
АВ: Я думаю, что это дипломный гобелен, который я ткала 5 месяцев, или может даже больше, месяцев 6. И потом мне довелось сделать еще заказной гобелен, тоже около полугода я его ткала. Вот это были мои самые, наверное, масштабные работы, просто потому, что это очень кропотливый труд. В скульптуре нет каких-то очень больших работ, они все в основном такие, чтобы их можно было перенести на себе. Но, конечно, есть идеи и для больших вещей. Наверное, самая большая работа в скульптуре у меня чуть меньше метра в высоту. Еще был такой проект, скорее ради прикола – установить Руину в монументальном размере на Марсе. Такой монумент, который почти невозможно увидеть. Известно же, что скульптуру ставят на дне моря, целые подводные парки скульптур, или где-то в пустыне, высоко в горах, на крышах зданий. Но такую скульптуру всё же с определенными усилиями можно увидеть. А здесь нужно приложить максимум усилий, нужен доступ к супер-сложному оборудованию, и зритель, конечно, будет, но только самый-самый узкий круг. А по сути, живьем её вообще вряд-ли кто-то увидит.
Руина на Марсе
МЛ: А была ли мысль, сделать что-то более объемное, например, с рисунками с той же «Партитуры движения», которых у тебя уже очень много?
АВ: Да, еще когда ГРАУНД был на Песчаной, у меня была персональная выставка там, я сделала инсталляцию на стыке между живописным и графическим произведением, в которую вошли такие большие рисунки. Наверное, это были самые крупные вещи, которые получилось сделать на почве «Партитуры».
МЛ: Чем ты, как художник, вдохновляешься сегодня? Может быть, у тебя есть какие-то любимые художники?
АВ: Я буду сейчас говорить странные вещи. Мне очень нравится античное искусство. Мне очень нравится искусство Возрождения. И, в частности, как ни странно, Микеланджело, потому что от него просто невозможно оторвать глаз, поскольку он гениален в плане композиции, пластики, художественного образа и в том, как он до последней детали четко выстраивает произведение, даже если внешне оно незавершенное. Из более современных художников, конечно, мне очень нравится Генри Мур, но это такое очень общее место для скульпторов. Как ни странно, мне очень нравятся древнеегипетские скульптуры…
МЛ: Безымянные…
АВ: Да. Я имею в виду вот эти самые прекрасные образцы, имена авторов которых до нас, к сожалению, не дошли. Но эти гранитные скульптуры, эти головы, то, как они сделаны, насколько это все тонко, индивидуально и возвышенно, и при этом насколько это все без какой-то нарочитой красивости сделано, с естественной передачей красоты тела и образа, на меня, конечно, все это производит впечатление.
МЛ: Это про любимых художников было. А вдохновляешься чем?
АВ: Наверное, я все-таки вдохновляюсь живыми людьми, их индивидуальностью, выраженной через тело. Я могу сказать, что я очень вдохновляюсь Вовой Ермаченковым, Машей Тирской, Лерой Ухатской, Никитой Петровым, Настей Щербаковой – это все люди с «Партитуры движения», все танцоры, все в своем роде художники. Они создают не просто танец и какой-то художественный образ, они создают пластическое произведение. Причем, они это делают непрерывно и целостно. И это для меня очень важно, что они в этом художественном произведении сами целостны, и на каком-то чувственном уровне это все очень логично выстроено, без каких-то искусственных включений. В момент танца они достигают большой степени обнаженности души, большой степени обнаженности их творческого таланта и какого-то художественного видения. И при этом – это же очень большая смелость такое художественное видение раскрыть на людях без какого-то барьера и разделения между зрителем и танцором. Это очень трогает душу. Так что я не могу даже выпячивать себя, как художника, в тот момент, когда я рисую этих людей. Это я могу уже потом, когда я в мастерской просматриваю эти рисунки и думаю о каких-то своих замыслах, взять и пропустить все это через призму какого-то своего представления о том, как произведение должно в итоге выглядеть. А на «Партитуре» я только впитываю. И единственное, что я стараюсь в этот момент включить на сто процентов – это свое художественное мастерство, чтобы максимально запечатлеть и максимально сохранить то, что они раскрывают на этом знаменитом красном ковре.
Друзья, вы тоже можете вдохновиться пластикой движения человеческого тела, если придете на авторскую встречу с Анастасией Врубель. Ждем вас 29 сентября, в воскресенье, с 18:00 до 22:00.