Проснуться под дверью, в буквальном смысле

Объекты калужского художника Владимира Марина, участника выставки «Пропейзаж II. Мета-ландшафт», создают ситуацию — о лопухи можно порезаться, объявления разгуливают, как бездомные зверушки, а оконные наличники отражаются сами в себе.

Вероника Георгиева: Володя, ты начинал как фотограф. Что подтолкнуло тебя к занятием скульптурой, объектами?

Владимир Марин: Изначально у меня дизайнерское образование. Стандартное академическое образование, мухинская, строгановская школа. С детства я умею руками работать. Физический труд не чуждое для меня занятие.

ВГ: Проект «Высокая вода», который сейчас выставляется в ГРАУНДе, изначально тоже планировался как фотографический, но затем перерос в инсталляцию. Как это произошло?

ВМ: Он не планировался как фотографический, но фотографии послужили детонатором. В прошлом году меня пригласили участвовать в Красноярской биеннале. Тема года стала фраза «А в Енисее синева». Это палиндром, он читается в обе стороны. Это как отражение. Весь проект был посвящен Енисею. Художников распределили по разным городам или музейным образованиям — мне достался Енисейск, небольшой, но очень живой город, и местный краеведческий музей. Там очень приятные люди, которые мне во всём содействовали. Вся экспозиция краеведческого музея начинается с Енисея — про рыбу, про коренные народы, про наводнения. Карта города Енисейска с фотографиями затопленных районов и датами, начиная с ХХ века, была в экспозиции музея. Как раз там я обратил внимание на эту статику пластики воды, на которую раньше как-то не обращал внимания. В отпечатках она всегда застывшая. Но меня, как человека, любящего копаться в мелочах под ногами, когда я начал вглядываться в эти детали, сразу куда-то повело…

ВГ: И твои скульптуры из серии «Высокая вода» —оконные наличники тоже повело… Как тебе пришло в голову совместить идею наводнения с наличниками?

ВМ: На архивных фотографиях — дома затопленные до половины. И это абсолютно точное изображение той работы, которая представлена в Солянке. И наличники там были, и тоже с этим глитчем. Не совсем такие, как я изготовил, но собственно изображение и сама идея взята с этих фотографий. И потом развита. Я собрал изображения окон. У меня было какое-то время, я десять дней особенно не знал, чем заниматься в городе, и ходил на Енисей. Сделал себе планшеточку с геометрией окна и ставил его на арматуре в воду. Она отражалась, и я фотографировал эту пластику, то, что в основном все считывают как глитч. Потом уже изготавливал эти окна в Калуге. Они немного меньше натуральной величины, потому что, если делать настоящий наличник, то он всё-таки крупноват. Они как отражения — абсолютно симметричные. Взята верхняя часть наличника, и она зеркально отражалась. В реальности наличники несимметричные — верхняя и нижняя части разные.

ВГ: Ты обозначил в своей экспликации к проекту, что в любом документе из прошлого нас привлекают именно незначительные детали. Это тебя как художника привлекает? Вспоминается определение punctum-а Ролана Барта: когда ты вовлекаешься на фотографии в какую-то деталь, именно она тебя «торкает».

ВМ: Я не могу за всех людей говорить, у меня только свой опыт есть, как у любого живущего, и меня, скорее всего, задевают совершенно другие детали нежели современников. Рассматривая античную скульптуру, глаза цепляются за совершенно другие вещи. Не общая пластика произведения, а какие-нибудь сколы. Я копуша, я больше под ноги смотрю. Меня больше макромир привлекает, чем большие детали. Это у меня с детства, и всё это, естественно, переносится в творчество.

ВГ: В своих работах ты видоизменяешь предметы окружающей нас среды — заборы, окна. Вероятно, желание работы с предметами экстерьера были заложены еще при учебе — ты ведь окончил факультет дизайна среды в Московском государственном университете дизайна и технологии.

ВМ: Когда я учился, уже стало понятно, что я не очень-то дизайнер. Хороший дизайнер это человек с очень развитой эмпатией, который хорошо понимает, что и кому нужно. А я не очень понимаю, что нужно людям. Я делаю достаточно странные вещи. Мои старые студенческие работы больше напоминают искусство, нежели дизайн. И мои архитектурные проекты это скорее фантазия с инженерной основой.

ВГ: Твоя серия «Лопухи», с заборами и лопухами, вызвала у меня разные детские ассоциации. Когда ты порезался, ты прикладываешь к ране лопух или подорожник. А у тебя лопухи, похоже, как раз наоборот, об них самих легко можно порезаться. Судя по твоим работам, ты стараешься не улучшить среду, а вывернуть ее наизнанку. Как происходит твой творческий процесс? Вот ты идешь по улице и все время смотришь, что бы здесь исправить? Ты можешь расслабиться?

ВМ: Нет, я совершенно расслаблен. Это просто где-то откладывается. Потом прикладывается, прицепляется к чему-то еще. Эти работы мои ведь очень простые по структуре: это один плюс один. Плюс какая-то рукотворность. Один плюс один, минус что-то еще. И так и есть. Что-то тебя зацепило, какая-то идея. Потом зацепилось что-то еще, как это можно сделать. Потом, когда начинаешь изготавливать это в материале, продвигаешься дальше. И иногда, если говорить об удачных работах, они начинают самостоятельно работать со зрителем. Часто они живут самостоятельно. Я достаточно простой человек. Я особо ничего сильно не вкладываю в свои работы. Самое интересное происходит тогда, когда они начинают самостоятельно существовать и генерировать какие-то смыслы, независимо от меня. В общем-то, самое важное — создать ситуацию, лучше дискомфортную.

ВГ: В твоей работе «Красное нежное», сделанной тоже для Красноярской биеннале, из огромной металлической поверхности вырезаны силуэты разных предметов, и потом те же предметы, но уже реальные, заполняют пустоты. Какая ситуация была создана для этой инсталляции?

ВМ: C «Красным нежным» была абсолютно простая идея — пластическая. Какие-то вещи вырезаются из плоского, тот же тазик. И потом собираются. Как будто это ребенок представляет себе, как получается юбка — ты ее вырезал из красного пространства. Она повисла, и от нее остался этот силуэт. А ситуация такая — я попросил работников музея собрать красные вещи. Тоже достаточно тупая идея — Красно-ярск, красный музей. Здание музейного центра «Площадь Мира» в Красноярске не просто красного цвета, а красного коммунистического. Он такой красно-черный, это бывший музей Ленина. И я, и все люди, которые потом увидели работу, поняли, что это не тот коммунистический красный, который во всем музее, а красный нежный. Много вещей из гардероба, много интимных вещей… И такая получилась история, идущая немного в противовес исторической экспозиции музея. И оно само заработало.

ВГ: То есть ты не знал, какие вещи тебе принесут?

ВМ: Не знал. Я дистанционно попросил работников музея собрать в коробку всё, что им попадется красного цвета. Попался флаг, юбка, салфеточки красные… Кто-то принес бюстгальтер. Они мне всё это складывали месяц, и потом я приехал на монтаж и в течение трех-четырех дней сделал из этого инсталляцию.

ВГ: Получилась не работа, а целый перформанс. Интерактивное искусство.

ВМ: Тогда любой монтаж — это перформанс в каком-то смысле.

ВГ: Ну, нет, тут же люди специально готовились, собирали красные предметы, у каждого своя история. Кто-то даже вон с бюстгальтером расстался ради искусства… Судя по твоим словам, ты считаешь, что искусство должно быть простым?

ВМ: Нет. Я вообще не считаю, что оно должно быть каким-то. Просто я очень радуюсь, когда оно само начинает существовать. Я о себе говорю. Сам я не очень сложный человек. Я не задумываю изначально всё сложно. Оно само начинает сложно работать.

ВГ: Да, как-то получается, что твои работы дают много пространства для ассоциаций у зрителя, будят его собственное воображение. Не знаю, за счет чего это получается. За счет ли простоты, как ты говоришь… Но не только. Вот, к примеру, как появилась твои металлические объявления, которые ты назвал «Зверушки»?

ВМ: Так же. Была идея изначальная. Я не помню, откуда она первоначально пошла. В Москве постсоветское пространство уже не такое, а в провинции оно не сильно изменилось — у нас всё еще те же ящики, те же объявления, те же заборы бетонные. Плюс сверху накладываются новые слои, с начала 90-х до 2000-х. И каждый этот слой это новые материалы и прочее. И «Зверушки» связаны с пространством детства и игрой. Ну, какие у нас были игры? Пятнашки, кубики… И мы сами делали какие-то игрушки… Тоже достаточно простая идея, один плюс один. Склеить идею игр нашего детства, моего детства начала 80-х, с вот этими конструктивными вещами…

ВГ: Опасные игрушки получились — можно порезаться. Если вспомнить, какие железные горки были в детстве, – где зимой язык приложишь, там он и останется.

ВМ: Но там же не только игрушки-игрушки. Овраги с лопухами, деревья — это всё тоже игрушки.

ВГ: С деревьями ты тоже решил поиграть. Что это за выставка у тебя была? Ты решил спасти деревья…?

ВМ: Да, тоже достаточно глупая идея. Купил себе большую тележку и собирал по району то, что там напилили. Собирал и делал какие-то скульптуры, инсталляционные объекты.

ВГ: Металл остается твоим любимым материалом?

ВМ: У меня нет любимого материала. Мне нравится работать с разными материалами.

Ждем вас на выставке с очень разными материалами и очень разными художниками — «Пропейзаж II. Мета-ландшафт» идет до 1 сентября включительно.